Эрик-Эммануил Шмитт. "Оскар и Розовая дама".
ЭЭ Шмитт – на мой взгляд, один из величайших драматургов современности.
Спектакль «Оскар и розовая дама» выложен у меня в контакте. Очень советую посмотреть. Десятилетний мальчик, умирающий от рака, пишет 14 писем богу, проживая в этих письмах всю свою жизнь.

...
     Дорогой Бог,
     сегодня Пегги Блю прооперировали. Я провел ужасных десять лет. Тридцать
лет  -- тяжелый  возраст, возраст забот и  ответственности.  На самом  деле,
Пегги не смогла прийти ко мне ночью, потому что мадам Дюкрю, ночная сиделка,
всю ночь провела у нее в комнате, чтобы подготовить ее к анастезии. Катал-ка
увезла  ее в  восемь утра.  У меня сердце  сжалось, когда  я увидел,  как ее
везут,  такую маленькую  и  худенькую,  что  еле  было  видно  под  зелеными
простынями.  Розовая мама  держала  меня за  руку,  чтобы я  не  так  сильно
нервничал.
     -- Почему твой  Бог, Розовая мама, допускает, чтобы на свет  появлялись
такие, как мы с Пегги?
     -- Это к счастью, что допускает, малыш мой Оскар, без вас жизнь была бы
не так прекрасна.
     -- Нет. Вы не понимаете. Почему Бог позволяет, чтобы мы болели? Значит,
он или злой, или не такой уж всесильный.-- Оскар, болезнь -- это как смерть.
Данность. Не наказание.
     -- Сразу видно, что вы не болеете!
     -- Что ты об этом  знаешь, Оскар? Это меня сразило. Я никогда не думал,
что  Розовая мама, всегда такая приветливая, внимательная,  может иметь свои
проблемы.
     -- Не следует ничего от  меня скрывать, Розовая мама, скажите  мне все.
Мне тридцать два года  как  минимум, у  меня  рак, жена  в  данный момент  в
операционной, я в этом разбираюсь.
     -- Я тебя люблю, Оскар.
     -- Я  тоже.  Если  у вас неприятности, чем я могу помочь? Хотите, я вас
усыновлю?
     -- Усыновишь меня?
     -- Ну да, я уже усыновил Бернара, когда увидел, что он хандрит.
     -- Бернара?
     -- Моего медвежонка. Он там, в шкафу. На полке. Это мой старый медведь,
у него уже ни глаз, ни рта, ни носа, опилки  наполовину высыпались, и  шрамы
повсюду. Он  чуть-чуть  на вас похож.  Я усыновил его в тот вечер, когда мои
придурки-родители  принесли  мне  нового   медвежонка.  Можно   подумать,  я
согласился  бы  на нового! Им  остается  теперь заменить  и  меня  новеньким
братцем!  С  того момента  я его усыновил. Ему, Бернару, я завещаю  все свое
имущество. Я и вас хочу усыновить, если это вас приободрит.
     -- Да. Я хочу. Думаю, что меня это приободрит, Оскар.
     --  Тогда по рукам, Розовая  мама. Потом  мы пошли приготовить  комнату
Пегги к ее возвращению, принесли шоколад, цветы  поставили. Потом я уснул. С
ума сойти, сколько я теперь сплю. К концу  дня Розовая мама разбудила  меня,
говоря, что Пегги Блю  вернулась, и что  операция прошла  удачно. Мы пошли к
ней  вместе. Там были и ее родители. Не  знаю,  кто  им  сообщил, Пегги  или
Розовая мама, но они как будто знали, кто я, обращались со мной уважительно,
посадили на стул между  собой, и я мог дежурить у постели моей жены вместе с
тестем и тещей.  Я был доволен, что  Пегги  по-прежнему  голубоватого цвета.
Заходил  доктор Дюссельдорф, потер себе брови  и сказал, что через несколько
часов голубоватость пройдет. Я смотрел на мать Пегги, она не голубая, но все
же очень красивая, и я сказал себе, что  в конце концов моя жена Пегги может
иметь  тот цвет, который  захочет. Я все равно буду ее любить. Пегги открыла
глаза, улыбнулась нам,  мне и своим родителям, и снова  заснула. Ее родители
успокоились, но им нужно было уходить.
     -- Доверяем тебе  нашу дочку, -- так они мне сказали. Мы  знаем, что на
тебя  можно положиться.  Вместе  с Розовой мамой  я посидел,  пока Пегги  не
открыла  глаза  во  второй  раз,  а  потом  пошел отдыхать  в свою  комнату.
Заканчивая  свое письмо, отдаю  себе отчет, что в результате  день  оказался
удачным. Семейный  день.  Я  усыновил  Розовую маму, у меня сложились теплые
отношения с тестем и тещей, жена вернулась ко мне в хорошем состоянии, пусть
даже она и порозовела к одиннадцати часам,
     До завтра, целую, Оскар
     Р.S. Сегодня никаких желаний. Тебе будет отдых.

Дорогой Бог,
     мне  стукнуло  сто.  Я  много сплю,  но чувствую  себя  хорошо. Пытался
объяснить   родителям,   что   жизнь  --   странный  дар.   Вначале  мы  его
переоцениваем:   думаем,   что   получили  в   вечное   пользование.   Затем
недооцениваем, находя жизнь слишком  короткой и несовершенной, и чуть  ли не
готовы от нее отказаться.  Наконец, осознаем,  что это  был вовсе не  дар, а
только кредит. И тогда пытаемся его заслужить. Мне сто лет, и я  знаю, о чем
говорю. Чем ты старше, тем лучше должен быть твой вкус, чтобы оценить жизнь.
Ты  должен  сделаться  рафинированным,  артистичным.   Любой  кретин   может
наслаждаться  жизнью в десять  или  в двадцать лет,  но в сто лет,  когда  и
двигаться  уже не можешь,  необходимо использовать  свой интеллект. Не знаю,
убедил ли я их.
     Навести их. Работа окончена. Я немного устал. До завтра, целую, Оскар.

Дорогой Бог,
     мальчик  умер. Теперь я по-прежнему останусь Розовой дамой,  но никогда
больше не буду Розовой  мамой. Я была ею только для Оскара. Угас  за полчаса
сегодня утром, пока  мы с его родителями  отлучились, чтобы  выпить кофе. Он
сделал это без нас.  Думаю, специально выбрал момент, дабы нас пощадить. Как
будто хотел уберечь от горя  при виде его ухода. Фактически он дежурил возле
нас, а не мы возле него. У меня на сердце тяжело, у меня на душе тяжело. Там
живет  Оскар,  и  я  не могу его забыть.  Надо бы повременить со слезами  до
вечера, потому что я не хочу  сравнивать свою боль с неутолимой  печалью его
родителей. Спасибо, что  познакомил  меня с Оскаром. Благодаря  ему  я  была
забавной,  придумывала всякие  небылицы,  оказалась даже знатоком  кетча. Он
помог  мне верить в тебя. Я  полна любви, она сжигает  меня, он  столько дал
мне, что этого хватит на многие годы вперед.
     До скорого, Розовая мама
     Р.S.  В  последние три дня Оскар вывесил  плакат над своим  столиком  в
изголовье. Думаю,  он касается тебя. Там было написано:  "Только  Богу  дано
право меня разбудить".

http://ca.youtube.com/watch?v=ITraTGXv6k8

Я не люблю фатального исхода
От жизни никогда не устаю
Я не люблю любое время года
Когда весёлых песен не пою
Я не люблю холодного цинизма
В восторженность не верю и ещё
Когда чужой мои читает письма
Заглядывая мне через плечо
Я не люблю, когда наполовину
Или когда прервали разговор
Я не люблю, когда стреляют в спину
Я также против выстрелов в упор
Я ненавижу сплетни в виде версий
Червей сомненья, почестей иглу
Или когда всё время против шерсти
Или когда железом по стеклу
Я не люблю уверенности сытой
Уж лучше пусть откажут тормоза
Досадно мне, коль слово честь забыто
И коль в чести наветы за глаза
Когда я вижу сломанные крылья
Нет жалости во мне и неспроста
Я не люблю насилье и бессилье
Вот только жаль распятого Христа
Я не люблю себя когда я трушу
Обидно мне когда невинных бьют
Я не люблю когда мне лезут в душу
Тем более когда в неё плюют
Я не люблю манежи и арены
На них мильон меняют по рублю
Пусть впереди большие перемены
Я это никогда не полюблю

Одна из главных бед современного театра (которую, правда, некоторые считают достоинством и как раз признаком современности) - потеря чувства целого, фрагментарность, отрывочность мышления. Дело не в том, что сегодня малые формы оказались предпочтительнее - в конце концов, одноактовки и скетчи ничем не хуже эпических полотен, - дело в качестве. Беда в том, что фрагментарно само мышление.

Абсурд перестали запрещать. За него запоздало схватились как за новинку. Схватились неумелыми руками и все одновременно. Фантазия утыкается в каждый отдельный кусочек, старается максимально насытить его яркостью. Кусочек разбухает, отрывается от целого, замыкается в себе. О нем можно сказать: "Занятно, интересно, такого не было". Но рядом наливается соками другой. А связи нет. Потеряна. Автор как бы говорит, а зритель как бы понимает - это абсурд. Раз жизнь абсурдна, то искусство должно быть абсурдно, иррационально.

Однако бессвязность мучительна, болезненна, и тогда разваливающуюся бочку, где части несовместимы, насильно скрепляют обручами: художник делает нарочито "цельную" декорацию: "всюду песок", или "все в полиэтилене", или "везде газеты", или "все в белом". Разрушенные части соединяют назойливо единой музыкой.

И вроде бы... вроде бы все склеилось... Но почему так быстро блекнут краски? Почему все более яркие вещи не задерживаются ни в чьей памяти?

Никак не хочу сказать, что достаточно почитать Михаила Чехова - и все наладится, встанет на свои места. Процессы развала, гниения, декаданса имеют сложный комплекс причин. Но очень важно, что Чехов в своем творчестве идет от общего к частному, от целого к детали. Может быть, это абсолютное исключение в теории актерского искусства? Может быть, это спасительный якорь?

Один подход: мы много нашли, много наработали, теперь попробуем сформулировать сверхзадачу.

Другой, чеховский подход: мы почувствовали атмосферу целого, мы можем в психологическом жесте выразить его структуру, теперь пора заняться деталями.

Каждый кусок будет освещен общим смыслом. Наш труд может сколько угодно отражать земную бессвязность, но он соотнесен с небесным единством.

Четыре сферы взаимодействуют в человеке: интеллектуальная и ее энергия - мысль, телесная и, по волевому приказу, ее энергия - действие, жест, эмоциональная сфера и ее энергия - чувство, наконец, душевная сфера и ее энергия - интуиция.

В какой-то мере все четыре сферы учитываются в любой театральной системе. Разница определяется тем, как расставлены акценты.

У Станиславского главная линия натяжения между телесной и эмоциональной сферами: от физического действия к пробуждению живого чувства.

Мейерхольд - гипертрофия возможностей тела, все остальное в буйной смеси отдано режиссеру - автору спектакля.

Брехт - нарочитое приглушение эмоций. Усиление рационального начала в артисте.

Чехов - в своей системе упражнений и приемов активно использует три первые сферы, но единственную цель видит в пробуждении энергии души. Он говорит: "При выполнении любого физического упражнения нужно прежде всего иметь в виду... психологический его аспект", он говорит о "мыслящем сердце". Но цель... цель всегда "...духовный элемент, или, точнее... искры от пламени, лучи, идущие от нашего высшего, сияющего духовного начала".

Слишком смело, может быть, проводить резкие грани между творческими устремлениями гениев, а потому подчеркнем еще раз: конечно же, все четыре сферы учитываются и - в лучших творениях - проявляются у каждого из них. Но выбор приоритетов в ежедневной работе крайне важен. В нем индивидуальность каждого и... путь следования для учеников и адептов. Можно выбирать...

Я выбрал Чехова. Это случилось где-то на середине пути, примерно после пятнадцати лет работы на сцене. Впрочем, только тогда, в конце 60-х, и стала возникать из небытия фигура полузапрещенного актера-эмигранта, одного из пророков современного театра.

(Сергей Юрский о Михаиле Чехове) "Попытка думать" http://1001.vdv.ru/books/think/009.htm